|
Я, ДИМА И ВОЛОДЯ НАЗАРОВ Семь небылиц * * *
Теперь стою четвёртым в ряду. Всё-таки первым, если считать от окна! Как мне работается? Говоря честно, справляюсь. Особенно после того, как пошёл на повышение. Рабочий день начинается ровно в девять. Это удобнее по сравнению с тем, когда я вообще не знал, когда он начинается. Что радует? Радует то, что каждое утро тётя Маруся сметает с меня пыль, а за минуту до звонка слесарь Всеволод Константинович проверяет мои запоры. Они в порядке. Что радуете ещё? Радует так же то, что стою как раз между Володей Назаровым и Димой Щедриным, у которого в последнее время барахлит нижняя петля. Что тревожит? А ничего! Всё хорошо, ничего не тревожит. Что ещё тревожит? То, что оба они — и Дима, и Володя — стоят тут же рядом, рукой подать, и их ничто не тревожит. Вот это тревожит. Что делаю? Да работаю... Приходят все, кому не лень, просят, буквально валяются в ногах: – Пожалуйста, похрани. Возьми, пожалуйста! Беру, ибо для того и поставлен. А они всё приходят и всё просят. Продолжаю брать... И Дима берёт, и Володя Назаров берёт, ну и я, стало быть, беру. За год столько набрал — просто ужас: откуда только у них берётся?! И надо же — всё равно приходят обратно. – Отдай, — говорят, — пожалуйста. На-кась, выкуси! — думаю. — Самому пригодится. И Дима не отдаёт, и Володя Назаров не отдаёт, ну и я, стало быть, не отдам. Для того мы тут, голубчики, и поставлены!
* * *
Лечу, рассекаю пополам голубое пространство. Каждая минута — как светлый миг. Хорошо лететь, ибо не лететь — хуже. Хорошо, потому что таким рождён. Куда лететь — это мне без разницы, ибо всё равно рождён. Что радует? Радует в основном то, что лечу. Лечу и лечу. Ветер в ушах, на душе легко и прохладно... Что радует ещё? То, что летели втроём. Слева — Дима Щедрин, справа, как водится, — Володя Назаров. Все трое верили, что лететь хорошо. Втроём верить лучше! Что тревожит? А ничего. Покуда лечу — ничего не тревожит. Что ещё тревожит? То, что Володя и Дима летели вместе. Дима упал, а Володя упал и не разбился. Вот это тревожит. А я всё равно лечу. Сверху хорошо видно — снизу машут: – Пож-ж-жалуйте на посадку! Лечу. Продолжают махать. Даже кричат. Лечу несмотря ни на что. Лечу и думаю: на-кась, выкуси! Хватит с вас и того, что любуетесь теми, кто умеет летать! — и продолжаю то же самое. Что делаю? Да лечу, ничего не делаю. Как красиво, должно быть, выглядит мой серебряный контур на фоне жемчужных облаков. Как красиво мы выглядели все втроём: Володя ещё ничего, а Дима похуже. Теперь он выглядит вполне прилично — после того, как у него кончился весь бензин! А Володя всё равно плохо.
* * *
Все меня пинают и бьют. Но руками пока — ни-ни! А не то бы, кажется, совсем изуродовали! Недавно пришёл к выводу: жизнь плохая... И всё-таки жить лучше, чем вообще. Но всё равно плохо. С кем бы поделиться? Боюсь, не поймут. Что радует? А ничего не радует. Хорошо ли это: ногами да об штангу? Плохо. Хорошо то, что руками нельзя. Что ещё радует? Радует то, что и Диму Щедрина, и того же самого Володю Назарова тем же самым местом об то же самое. Вот это радует. Один бы совсем с ума сошёл. Втроём сходить с ума веселее! Что тревожит? Всё. То шнуровка расшнуровалась, то шов разошёлся. А у Димы-то с Володей-то, небось, всё в порядке! Вот это и тревожит. Что ещё тревожит? То же самое. Каждый день одно и то же. Работаю? Да, приходится. С удовольствием бы совсем не работал. И Дима об этом думает, и Володя. Слишком мы в этом вопросе единодушны! Даже как-то тревожно. Лучше, если бы они об этом думали иначе, а я — по-старому. Уж и не знаю, как с ними теперь разговаривать. Всё равно не поймут! Что делаем? Да как всегда... Отдыхаем, надутые друг на друга. Отдыхать нужно, ибо потом всё равно приходится работать. Но лучше бы они не отдыхали, потому что потом начинать работу тяжелее. Как бы намекнуть? Опять ведь не поймут! А я бы лучше всё-таки поотдыхал. Но теперь, честно говоря, даже уже и не знаю, что лучше. Кажется, снова расшнуровался. Да, жизнь плохая. Но не очень! Только что рассказал им новый анекдотец. Оба лопнули. Самому смешно, но пока сдерживаюсь!
* * *
Удивляюсь: откуда во мне столько? Какая бездна звуков! Какой изыск! Гармония! Тембр! Ах! Просто непостижимо, как я сумел всё это запомнить: тонкий, нежный Бах, вечно одинокий Глиэр, лукавый Шопен, ироничный — ах! — Шостакович, сладострастный Бетховен, солнечный Моцарт, бесшабашный Малер, фундаментальный Чайковский, бесподобный Прокофьев, тоскующие Рахманинов и Скрябин, многим понятный, но путаный Брамс, Лист, Шуман, уходящий Гайдн, так и не вернувшийся Стравинский... Всех, конечно, не упомнишь, но всё равно — ах! И представьте себе — в Диме Щедрине и в надоевшем уже Володе Назарове то же самое. Ах! Как мы талантливы! Как мы похожи! (А у Димы под крышкой лак слинял. А у Володи тоже скоро слиняет.) (А Дима вчера на Хренникове облажал. Володя не облажал, но тоже скоро, надо полагать, как-нибудь облажает!) Приходил настройщик и настраивал Диму. Говорил, что тому пора на свалку. Про Володю промолчал. Володе пока не пора, но я знаю, что скоро ему тоже будет пора. Им я, конечно, ничего не рассказал и пока не расскажу. Что делаю? Молчу. Вспоминаю траурный марш Шопена, любимого композитора, чтобы потом когда-нибудь скоро сыграть своим друзьям. Постараюсь сыграть только на чёрных клавишах!
* * *
Как это всё, однако... Лежу в норе, почти не сплю. За ночь так надышал — самому тепло. Вдруг откуда ни возьмись — Дима Щедрин. Просунул свою зубастую пасть и обдал паром: видно, что зачем-то бежал. – Ты, — говорит, — тут отлёживаешься, а там, — говорит, — уже обложили! — Чуть не испугал. Мать родная евонная! Вылетаю пулей. Глядь — Володька Назаров. Дышит тяжело, бока раздувает, как два серых мешка. Покрались смотреть: точно, обложили. Меж деревьев флажищи красные, куда ни глянь, а верёвка между ними такая тоненькая... – Делать нечего, — скулит в ухо Дима. — Сигать придётся. Долго выясняли: кому первому? Решился, раз уж меня спасли. Сиганул. Стою по ту сторону, а всё равно страшно! – Теперь вы, — говорю. – А мы, — отвечают, — в другом каком-нибудь месте сиганём. Ну и ладно. Бежим вдоль флагов. Они с одной стороны, я с другой. Это я только потом сообразил, что они по внешней, а я по внутренней!.. Хотел назад сигануть — да где там, страшно! Они своими пастями оскалились, в лес убежали. Ну, а я дальше, искать какой-нибудь выход. Теперь вот подстрелили.
* * *
Стало скучно. Давай-ка, — думаем с Димкой, — разыграем Вовку Назарова? Давненько ведь никого не разыгрывали!.. А тут и случай подвернулся. Этот, как его... как саданёт меня по больному нерву! – Этот? — спрашивает. Молчу. Глаза закрыл, из глаз слёзы, но — молчу. – Этот? — спрашивает он у Димки, да как саданёт его по нерву! У меня внутри аж захолонуло: Дима скривился, тоже слёзы из глаз, но выдержал, подыгрывает... Продолжаем разыгрывать вдвоём. – Значит! — говорит этот, как его... и Володьку Назарова — трах! А Володьке ничего. Не чувствует, как мы его разыгрываем. Ну и выдернули его к чёртовой матери вместе с корнем! Даже и не пикнул. Не понял ничего, дурья башка. Выходит, повеселились за его счёт. А всё равно скучно. Димка ноет, ну и я, глядя на него, тоже ною. Так вдвоём и ноем. А всё скучно. С удовольствием бы ещё кого-нибудь разыграли, да всё уже, больше некого...
* * *
Опять стало скучно. Опять решили разыграть Володьку. Он с Димкой как раз на пару в коробке лежал. А я в корзинке такой, с красивой табличкой «Брак». Взял я и перебрался к ним, Володьку разыгрывать. Лежим, как суслики. Тесно, зато весело. И вот, чувствую, берут. Несут, чувствую, принесли. Открыли коробку. Глянули мы друг на друга — батюшки! Все трое — и все левые! А тут этот, как его... меня пальцем поковырял и со словами отложил в сторону. Про Диму тоже сказал, и тоже в сторону. Володьку на лапу натянул, а нас с Димой аккуратненько за шнурочки и захромал к мусоропроводу. Куда и бросил. Инвалид проклятый!!!
|